Она купалась в счастье, не решаясь признать, что это — счастье.

Это было больше, чем счастье.

Идея исповедаться в новой страсти, как это она делала раньше и получала прощение, не привлекала ее на этот раз.

Наоборот, ее страсть была так сильна, что много раз, проснувшись среди ночи и глядя при свете ночника на это тело, невинное и сильное, на эти губы, которые она целовала тихонько, чтобы не разбудить, она спрашивала себя со смирением и удивлением, а также с благодарностью к небу: чем она заслужила этот божий дар?

Онорина помогала матушке Буржуа изготовлять свечи. Настоятельница из Конгрегации Нотр-Дам часто занималась этой работой. Она любила вспоминать, что была дочерью хозяина свечной лавки в Труайя. Ей всегда помогала какая-нибудь ученица, что было для ребенка счастьем и наградой. Это был и ловкий педагогический ход — возможность доверительно и по-дружески поговорить с детьми, которые были доверены пансиону.

На этот раз была очередь Онорины де Пейрак. Она подвешивала хлопчатобумажные фитили, вокруг которых монахиня топила воск в специальной формочке.

Онорина, погруженная в работу, вспомнила, что в форте Вапассу также производили свечи.

Она помогала матери готовить растения для отвара.

Маргарита Буржуа спрашивала и слушала ее с интересом. Приключения этих европейцев, которые приехали строить жизнь в глубине самого недоступного района Северной Америки, в котором не жили даже индейцы, напомнили ей опасностью предприятия, верой в успех — историю с основанием городка Виль-Мари. С другой стороны, уже не в первый раз она спрашивала ребенка о впечатлениях, как казалось — самых приятных, о краях, где, судя по всему, она была счастлива.

— Я не хочу возвращаться в Вапассу, — сказала внезапно Онорина.

Матушка Буржуа волновалась до тех пор, пока Онорина не открыла ей причину такого высказывания.

— Я не вижу старика на скале в горах, а другие его видят. Это несправедливо. Я думала, что когда человеку даны глаза, чтобы видеть, он видит все.

— Увы, нет! Это было бы слишком много для каждого. Глаза души выбирают то, что им необходимо, чтобы открыть мир вашей жизни. Мы не можем получать все подарки одновременно. Будьте терпеливы. Когда-нибудь этот дар будет у вас.

Онорина любила манеру, с которой директриса говорила ей «вы», словно она была большой, взрослой персоной, когда речь шла о важных вещах. В повседневных вопросах ее называли на «ты».

Проникшись доверием, она поделилась своими огорчениями, но как всегда это было не то, чего ожидала монахиня, не было проявлений ревности по отношению к маленьким брату и сестре, не было ни малейшего намека на эгоизм.

Но вот старшие братья ее оставили, и это ее ранило, особенно, что касалось Кантора.

Даже его медведь Ланселот бросил ее. Она не нашла его, когда возвратилась из Квебека. «Они» отпустили его в лес. Она хотела убедиться, что он (по крайней мере она могла бы сказать себе, что он спит) этой зимой находится в убежище, в берлоге.

Но волки! Волки! Кто же теперь будет разговаривать с ними, если ни Кантора, ни ее нет поблизости?

— Мы можем делать только малую часть того, что касается других, — объяснила матушка Буржуа, затрудняясь как-либо ответить на этот тревожный взгляд.

И она стала рассказывать обо всех детях, которых научила читать, которых окружила заботой, и которые теперь, став большими, подвергались большим опасностям у дикарей-язычников или на реке, а она не могла больше им помогать, несмотря на то, что по-прежнему их любила.

— Но мы можем всегда помогать издалека, любя.

— Да, как любовники, — сказала Онорина с понимающим видом.

Матушка Буржуа взглянула на нее с любопытством, затем улыбнулась, вспомнив послание, которое писала госпоже де Пейрак.

— Да, как любовники, — повторила она. — Такая любовь не боится ничего и может все, ибо она берет начало в любви Бога, и у нее нет иной заботы, кроме жажды быть любимым. Она делает невозможное возможным. И вот так мы и можем помочь тем, кто находится вдали от нас…

— Даже волкам?..

— Даже волкам. Святой Франциск Ассизский это говорил.

Поскольку эти вопросы были улажены, то казалось, что Онорина утешилась.

После того, как она рассказала о нескольких персонажах из Вапассу, она описала близнецов и была охвачена ностальгией.

— Я хотела бы их увидеть, — простонала она. — Они такие забавные. Они не говорят, но все понимают. Вы отпустите меня летом в Вапассу? Я хочу добраться туда через лес.

— Через лес?.. Но это безумие!

— Почему? Я переоденусь в мальчика и буду послушно сидеть в каноэ…

— Это край, полный опасностей. Мне говорили, что дороги исчезают, реки плохо проходимы. Самым сильным людям стоит большого труда их пересечь.

— Но плаванье — это слишком долго. Я знаю, я видела карты моего отца и Флоримона.

«Что у нее за новая идея? — подумала директриса. Что заставило ее решить добираться через лес, словно индейцы!»

— Летом, — продолжала она громче, — ваши родители приедут к вам, и прибудут они на корабле. Для всех нас их приезд станет таким радостным событием! Но вам нужно постараться и сделать побольше успехов в письме.

Они начали вытаскивать из формочек уже остывшие свечи, и Онорина принялась их (формочки) начищать, соскребая остатки воска маленьким ножичком.

— Вам нравится учиться читать и писать? — спросила матушка Буржуа, которая достаточно знала маленькую пансионерку, чтобы быть уверенной в искренности ее ответов.

— Я для этого приехала, — ответила малышка, не прерывая работу.

Анжелика предупредила наставницу, что Онорина сама решила приехать в Монреаль, и той было интересно получить этому подтверждение из уст самого ребенка, который, может быть, и не помнил об этом, или поступил так из прихоти. Или, и вокруг этого замыкался круг забот воспитательницы, по причине обиды или ревности, которые она проявляла мало-помалу. Эти чувства были детскими, но важными для ее внутреннего спокойствия и такие подчас непредвиденные, что самые внимательные и добрые люди могли бы быть их виновниками.

Она упрекнула себя в том, что таким образом сформулировала вопрос, но иногда «стоило солгать ради торжества правды».

— Вы не сожалеете, что ваши родители отправили вас так далеко, чтобы научиться читать и писать? Ведь Монреаль еще дальше, чем Квебек.

Онорина прервала работу и пристально посмотрела на директрису. В ее взгляде был оттенок суровости, но суровости смягченной. Это было похоже на улыбку. И Маргарита Буржуа думала, что нет ничего лучше и ничто так не волнует, как взгляд ребенка, открывающего вам свою душу с трогательной доверительностью и прелестной невинностью.